«… После известия о смерти Алины Гоген пытался взять себя в руки. Он был почти рад, что у него столько забот. Пока он бегал по округе в поисках свободного участка земли, пока хлопотал о ссуде в Земледельческой кассе Папеэте, он по крайней мере не думал…

Мысль о смерти преследовала Гогена. Не только мысль о добровольной смерти, на которую он в один прекрасный день, несомненно, должен будет решиться, хотя она внушала ему отвращение, потому что он считал, что, убив себя, он уклонится от исполнения долга, но и мысль о смерти вообще,хотя она и была для него связана с мыслью о самоубийстве. С уходом из жизни Алины перед Гогеном разверзлись таинственные врата. Гоген, который слал Монфреду письма, пестревшие одними только цифрами, который из месяца в месяц вел все те же бесполезные подсчеты, на самом деле был человеком, который глядит в бездну. Откуда мы? Кто мы? Куда мы идем? В чем смысл нашей бесцельной участи? Все в этом мире лишь хаос, беспорядочное размножение, абсурд…

Со времени приезда на Таити Гоген переписывал на больших, переплетенных в кожу листах бумаги текст «Ноа Ноа», отредактированный Морисом. Он проиллюстрировал этот текст, в котором все еще не хватало многих поэм Мориса, акварелями, гравюрами на дереве и фотографиями. Закончив переписку — в рукописи оказалось двести четыре страницы — он добавил в конце кое-какие размышления и воспоминания под общим названием «Разное». В частности, он посвятил страницу картине, которую собирался написать, — монументальной композиции, «торжественной, как религиозное заклинание», в центре которой должна была быть фигура маорийской женщины, превращенной как бы в идола и стоящей перед группой деревьев, «какие растут не на земле, а только в раю». Гоген, без сомнения, еще не очень ясно представлял себе, что это будет за картина и какое значение она приобретет для него под влиянием всех событий и тоски, которая его снедала. Но он чувствовал, угадывал, что эта картина будет «шедевром».

Художник непрерывно думал о смерти, о потустороннем мире и о боге. Он снова взялся за рукопись «Ноа Ноа» и начал вписывать в нее длинный и довольно сумбурный очерк, который назвал «Католическая церковь и современность». В нем автор «Желтого Христа» выступал против влияния католицизма. «Разить надо не легендарного Христа, надо метить выше, идти в глубь истории… Надо убить бога» — церковного бога, бога всех культов, ибо в глазах Гогена все культы — равно «идолопоклонство».

Гоген отнюдь не исповедовал атеизма. «Я любил бога, — писал он, — не ведая его, не пытаясь определить, не понимая». Но хоть Гоген и интересовался буддизмом и находил в евангелиях «мудрость, возвышенную мысль в ее самом благородном виде», в вере, как и в науке, он не нашел ответа на мучившие его вопросы.

«Непостижимая тайна останется такой, какой была всегда, есть и будет, — непостижимой. Бог не принадлежит ни ученым, ни логикам. Он принадлежит поэтам, миру Грезы. Он символ Красоты, сама Красота».

Быть может, следует верить в своего рода метемпсихоз — переселение душ, в постепенное и непрерывное развитие души в ее последовательных превращениях — «вплоть до окончательного расцвета».

Пока Гоген писал эти заметки, состояние его здоровья резко ухудшилось. Болезнь сердца вызывала непрерывные удушья, почти каждый день он харкал кровью. «Каркас еще сопротивляется, но в конце концов треснет», — с горьким удовлетворением замечал Гоген. Обострение болезни и в самом деле успокаивало его: ему не придется наложить на себя руки, природа сама позаботится о нем. «Таким образом, я умру, не испытывая укоров совести».

Гоген надеялся, что ему скоро придет конец, что сердце не выдержит. И вдруг в декабре нежданно-негаданно он почувствовал себя лучше. Нет, не суждено ему «умереть естественной смертью». Тем хуже, больше он увиливать не станет. Его решение бесповоротно: если ближайшая почта в январе 1898 года не принесет ему денег ни от Шоде, ни от других кредиторов, он покончит с собой.

А неожиданно вернувшиеся силы он употребит на то, чтобы перед смертью написать большую картину, которую он обдумывал уже много месяцев, — композицию с идолом, которая, как он сказал, должна стать его шедевром. Но зачем ему писать эту картину? Жизнь от него уходит, мечты погибли, все рухнуло. Что для него теперь успех или неуспех, что для него сама жизнь? Зачем же создавать еще одну картину и какое значение имеют шедевры? В самом деле, Гоген мог бездеятельно ждать в лагуне Пунаауиа избавительной смерти, конца своей судьбы.  Но Гоген не был бы Гогеном, если бы то, что сделало его таким, каким он был, не бросило его навстречу этой судьбе, не определило бы ее неизбежность. Да, прав был Шуффенекер