Поль Гоген. Ван Гог.
. Слева, вдоль берега Роны тянулся городской сад, засаженный кипарисами, кедрами, елями, платанами, кустами олеандров, — сад Ламартина. Район назывался предместьем Тамплиеров. Самый город начинался за Кавалерийскими воротами — прорубленные в старинной крепостной степен XV века с двумя круглыми башнями по обе стороны, эти ворота находились как раз напротив дома Винсента, отделенного от них шириной площади.
Винсент принял Гогена восторженно — пожалуй, даже слишком восторженно. Гоген молча следовал за ним из комнаты в комнату. В первом этаже помещались мастерская и еще одна мастерская, служившая кухней. На втором этаже две спальни. Большую, где стояла широкая кровать орехового дерева, Винсент предназначил для Гогена. Он украсил ее картинами — различными видами сада Ламартина. «Я хотел так написать этот сад, — объяснил Винсент Гогену, — чтобы он одновременно наводил на мысль о старом местном (или, вернее, авиньонском) поэте — Петрарке и о новом местном поэте — Поле Гогене. Какими бы неудачными ни получились эти наброски, может быть, вы почувствуете по ним, что я думал о вас и с большим волнением приготовлял для вас мастерску». Гоген смотрел на виды парка и на другие полотна, которые Винсент развесил на побеленных известью стенах. Но он молчал — нравилось ему далеко не все. И однако эти «Подсолнухи», эта «Желтая комната»…
Ван Гог был удивлен видом Гогена. Он считал, что тот болен, изнурен. А перед ним оказался человек, который хоть и страдал болезненными приступами, но выглядел по-прежнему здоровяком. Гоген тоже был удивлен, но по противоположной причине. Ван Гог показался ему чрезмерно возбужденным. И какой беспорядок в мастерской! В ящике с красками валом навалены тюбики, наполовину выдавленные, незакрытые.
Все лето напролет Винсент работал, «раскаленный добела». Он писал повсюду, каждую минуту: в поле под палящим солнцем, ночью на берегу Роны или на площади Форума. «Я мчусь на всех парах, точно живопишущий паровоз», — писал он Тео. Но эта одержимость была чревата опасностью. Изредка в письмах к брату проскальзывали тревожные фразы. «Нечего хитрить — в один прекрасный день может разразиться кризис». Еще совсем недавно, как раз перед приездом Гогена, он признавался Тео: «Я не болен, но, безусловно, заболею, если не буду сытно питаться и на несколько дней не прерву работу. В общем, я снова почти дошел до безумия, как Гуго Ван дер Гус на картине Эмиля Ваутерса». Его преследовал образ этого потерявшего рассудок и умершего в Красном монастыре возле Суаньи голландского художника XV века, чье безумное лицо изобразил Ваутерс. «Мне следует быть поосторожнее с моими нервами». Ван Гог страстно мечтал о приезде Гогена не только для того, чтобы избавиться от одиночества, но и чтобы с помощью друга отогнать от себя страшные призраки. Он чувствовал, что выдохся, что глаза у него устали, «но, в конце концов, из самолюбия мне хочется произвести некоторое впечатление на Гогена моей работой». Последнее «безоглядное» усилие его доконало.
Но Гоген не стал углубляться в вопросы, связанные с состоянием здоровья Винсента, вдумываться в то двойственное впечатление, которое испытал, переступив порог дома с желтым фасадом. Он настраивался на все более оптимистический лад. Тео только что продал полотно с бретонками за пятьсот франков. Гоген сможет теперь рассчитаться с последними понт-авенскими долгами. «Я верю в будущее… Ван Гог (Тео) так подготовил почву, что, думаю, все талантливые художники смогут теперь пробиться». Гоген успокоит Винсента. А пока надо как можно скорее наладить ту отшельническую жизнь, простую программу которой Винсент сформулировал так: «Жить как монах, который раз в две недели ходит в дом терпимости».
«Удивительный человек Гоген! — восхищался Винсент. — Он не рвется, закусив удила, вперед, а, спокойно работая без устали, намерен здесь выжидать минуты, когда можно будет сделать гигантский рывок». Спокойно, да, но отнюдь не восхищаясь Провансом, где Гоген чувствовал себя «выбитым из колеи».
По сути дела, в Арле не было ничего родственного душе Гогена. Прованс не имел отношения к миру его мечты. Он не мог равняться с Бретанью. Он был лишен ее строгой структуры, ее одухотворенности и трогательной печали. В Бретани все «шире», объяснял Гоген Винсенту, и все «более торжественно, а главное, более цельно и определенно, чем в хилой и выжженной природе Прованса». Конечно, краски Прованса богаче бретонских, но зато они бледнеют по сравнению с тропиками!.. Они только пробуждали в Гогене тоску по жарким странам, а разговоры о колониях, о Тонкине с другом Винсента, лейтенантом зуавов Милье, еще больше ее бередили.
«Гоген рассказывает о тропиках чудеса». Радуясь приезду друга, Ван Гог еще преувеличивал то, что ему рассказывал Гоген: для него не было сомнений, что в тропиках «будущее великого возрождения живописи». Будь Винсент на десять лет моложе, он охотно принял бы участие в создании «колористической школы» на Яве. «Но ничего, Гогену, как и мне, нравится то, что он видит здесь, в особенности его любопытство возбуждают арлезианки».
Ван Гог снова принялся за работу, а Гоген тем временем присматривался к жителям Арля и к его пейзажу.
«Забавно, Винсенту кажется, что здесь надо писать в духе Домье, а я, наоборот, вижу Пюви в цвете, с примесью японцев. Здешние женщины с их изысканными прическами, греческой красотой и шалями, ниспадающими складками, как у примитивистов, — женщины, говорю я, наводят на мысль о греческих шествиях. Проходящая по улице девка не уступит любой даме и выглядит девственной, как Юнона. Так или иначе, здесь есть источник красоты в современном стиле».
Гоген в свой черед взялся за кисти. Он ходил с Винсентом в Аликаны — старинный некрополь, от которого сохранилась только аллея саркофагов, ведущая к развалинам церквушки. Здесь он начал писать пейзажи. Начал он также «Ночное кафе»
