Поль Гоген. Ван Гог.

— картину с женской фигурой на первом плане, которую он нарисовал в доме терпимости.

«Аликаны в Арле». 1888 г. Холст, масло. 92х73 см. Лувр, Париж.

Организуя совместную жизнь с Винсентом, Гоген не ограничился ее материальной стороной. Еще большее значение он придавал своему духовному руководству. Глубоко убежденный в своей правоте, не замечая никого, кроме самого себя, он обращался с Ван Гогом, как еще недавно — с художниками Понт-Авена. Он старался навязать ему свои собственные живописные концепции, наставлял, советовал назидательным и зачастую безапелляционным тоном. Ван Гог слишком часто прибегает к дополнительным цветам. Ему следует больше работать по памяти. Он должен сдерживать свои порывы и упорядочить свои восторги. А то в них царит досадная неразбериха: Он готов восхищаться кем угодно и чем угодно, с одинаковым упоением говорит о гениальных живописцах и о третьестепенных ремесленниках. Испытывая «жуткое почтение» к Гогену, повинуясь его властному голосу, его уверенности, Ван Гог поддавался наставлениям понт-авенского мэтра. Гоген привез в Арль «Бретонок на лугу» Бернара. Ван Гог сделал с них копию. Он отдал дань клуазонизму, написав в этой манере сцену бала в Фоли-Арлезьенн.

В Бретани Гоген несколько раз бывал в публичных домах вместе с Бернаром, который любил атмосферу этих заведений и сделал серию набросков под названием «В публичном доме» — довольно колоритных, но банальных. Они не очень понравились Гогену. «Локальный цвет меня не устраивает», — говорил он. Но как раз на локальном цвете основано его «Ночное кафе». Арлезианские публичные дома были хорошо знакомы Ван Гогу. Неподалеку от его дома, за крепостной стеной и Кавалерийскими воротами, начинались улочки, ведущие к этим домам. У Ван Гога уже сложились определенные привычки — он был постоянным клиентом некой Рашели, по прозвищу Габи, из публичного дома под номером один на улице Бу-д’Арль. Организуя финансовую сторону их быта, Гоген выделил деньги на «ночные гигиенические прогулки». Часто вечерами два отшельника задерживались в выкрашенных «голубоватой известью» залах борделей, смешиваясь с военными из местного гарнизона и женщинами, откровенные туалеты которых — небесно-голубые и пурпурные — восхищали Винсента.

Гоген и среди проституток не оставлял своего иронического тона. Сильный, невозмутимый, расхаживал он по публичному дому и разыгрывал распутника, который никого и ничего не боится и не намерен обуздывать свой мощный инстинкт. Никогда еще их резкое несходство с Ван Гогом не проявлялось с такой очевидностью, как в те вечера, когда они являлись к проституткам. Гоген не терял спокойствия, Винсент, стоило ему немного выпить, быстро возбуждался, жестикулировал, без умолку говорил. Винсент не мог равняться с Гогеном физической силой. Он был более восприимчив к спиртному и истощен в сексуальном отношении. Несомненно, Гоген поступал опрометчиво, забывая его щадить. Как все крепкие люди, он почти не отдавал себе отчета в ограниченных возможностях тех, кто слабее его.

Гоген продолжал получать хорошие известия. Тео организовал выставку его произведений, написанных в Понт-Авене, и на ее долю выпал довольно большой успех. Гоген снова начал мечтать о Мартинике. В это же время ему пришло приглашение на выставку от «Группы двадцати» из Бельгии. Гоген не сомневался в своем успехе. Быть может, ему удастся найти покупателей в Бельгии. В таком случае он сначала переберется в Брюссель, а потом уже на Мартинику.

Радужные перспективы подстегивали Гогена. Проработав целый день без передышки, по вечерам он увлекал Винсента в кафе или публичный дом. «Мы изнурены», — писал Ван Гог брату. Но он ошибался: Гоген чувствовал себя превосходно.

Он беззаботно излагал Винсенту свои планы — как он переедет в Брюссель или на Мартинику, не замечая, какое горе причиняет другу. Ван Гог все свои надежды возложил на Южную мастерскую. Если Гоген уедет, это будет крах! Он снова окажется в зловещем одиночестве, окружающий мир потеряет свой «успокаивающий, привычный облик», и по дому с желтым фасадом опять начнет бродить призрак безумного художника Гуго ван дер Гуса. «Я дух святой. Я здрав душой!» — написал Винсент на стене своей комнаты. Гоген считал, что живет в Провансе только временно. К тому же Арль ему не нравился, и он этого не скрывал. «Самая дрянная дыра на Юге». Все здесь «мелко, пошло — пейзаж и люди».

Винсент с трудом переносил эти выпады — сдерживая нетерпение, глухо раздражаясь. «Мартиника! Брюссель!» «Неужели Гоген не читал «Тартарена в Альпах» и не помнит нашего знаменитого тарасконского приятеля Тартарена, который был наделен таким воображением, что в одно мгновение навоображал целую воображаемую Швейцарию?» Да, Гоген прекрасно организовал их совместный бюджет, но «его слабость состоит в том, что ради какой-нибудь случайной животной прихоти он нарушает все, что сам же организовал».

Так как погода испортилась и обоим художникам из-за дождя и ветра приходилось работать в мастерской, Гоген убеждал Винсента писать по памяти. Винсент подчинялся, но первая его попытка в этом роде — «Воспоминание о саде в Нюэнене» в Голландии — оказалась неудачной. Его искусство не было, не могло быть похожим на искусство Гогена. Искусство великих творцов слишком спаяно с их личностью, чтобы подделываться под искусство, порожденное столь же властными, но совсем иными требованиями других великих творцов. Для таких людей подчиниться означает погубить себя. Они обречены жить на вершинах своего одиночества