Жорж Сёра. Эпизоды из жизни: Феликс Фенеон.
Жорж Сёра. Эпизоды из жизни: Феликс Фенеон.
Жорж Сёра
Эпизоды из жизни:
Феликс Фенеон
Жорж Сёра: коллекция
Эпизоды из жизни: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33
И да возрадуется Сёра! Он только что познакомился с человеком, который сразу же очень глубоко понял значение его искусства, оценил, насколько оно важно для эволюции живописи, и которому суждено было поэтому сыграть в его жизни важнейшую роль.
Во многих отношениях этот человек озадачивает, его странность сперва тревожит, как только он подходит — высокий, с худым угловатым лицом, которое украшает чудная козлиная бородка, с пронзительными глазами неопределённого серо-голубого цвета, как бы усеянными золотистыми блёстками; это впечатление ещё более усиливается, когда слышишь его звонкий, но мягкий голос, неторопливый и монотонный, произносящий с мгновенной запинкой фразы безупречного, если не изысканного синтаксиса, сопровождаемые редкими жестами, размеренными и сдержанными, с полуулыбкой на лице, о которой нельзя сказать, доброжелательна она или насмешлива. Родился он в Италии, его отец был брессанцем (родом из Бельвевра в департаменте Сона и Луара), а мать — швейцаркой; ему двадцать пять лет, то есть он на полтора года моложе Сёра, и зовут его Феликс Фенеон.
«Таинственный», «загадочный», «мефистофелический», «демонический» — такими эпитетами чаще всего наделяли этого человека. Что-то в нём вызывало беспокойство. Но, по сути, своеобразие его личности беспокоило гораздо меньше, нежели всё то, что проглядывало за его манерами, нарочитость которых он, впрочем, сознательно подчёркивал, прибегая к нюансам. Нюансы, запинки в речи — благодаря им он скрывал и одновременно обнаруживал своё удивительное владение языком. Нюанс — неприметный довесок, прибавляемый им к церемонной любезности и позволяющий намекнуть, какими пустяками считает он все эти вежливые формулы, с каким безразличием относится к ответам, которые получит от собеседника. Нюанс — это и преувеличенно парадоксальный оборот речи или крайне равнодушный тон, смягчающий высказанную без прикрас правду или резкость ниспровергающего мнения. Наконец нюанс — то двусмысленная ирония, сквозящая в каждом его суждении, и явное пристрастие Фенеона к вышедшим из употребления словам, которое, несомненно, было лишь наиболее очевидным её проявлением, хотя этим грешили и многие его друзья, писатели или поэты декадентского толка. Отдавая дань искусственности языка, заставлявшей его использовать вычурные термины, забытые слова или неологизмы, он получал удовольствие, когда говорил о «мимозной» чувствительности, о «вялости» женского торса, «потрескивающих» брызгах света, о «сосцевидных» пейзажах парижской окраины, о страстных, быстро «закисающих» экзальтациях…
Но не беспокоил ли Феликс Фенеон прежде всего тем, что обнаруживал такой острый ум, на удивление ясный и ясновидящий, что это приводило людей в замешательство? Уверенность, с какой он излагал мысли, поражавшие своей оригинальностью, сбивала с толку его слушателей, порождала в них смутное и тревожное чувство неполноценности. Какое бы сильное возмущение ни вызывали у них те или иные его суждения, в его присутствии они не могли избавиться от впечатления, что обладают сомнительным вкусом и что весь ход их мысли неубедителен. Оно усугублялось той сдержанной небрежностью, с какой Феликс Фенеон возражал на их доводы или снисходил до того, что демонстрировал им справедливость одного из своих утверждений, выказывая при этом неопровержимую диалектику, однако в присущей ему лаконичной манере, ни на чём не настаивая, будто сожалея, что не может позволить другому продолжать оставаться при своём заблуждении, одновременно признавая, что это-то как раз и не имеет особого значения.
Благо бы Фенеон был подвержен обычным человеческим страстям или снедаем честолюбивыми помыслами. Однако, наделённый недюжинным умом, он не опускался до этого. Благодаря своей культуре, проникновенности анализа, обострённому восприятию литературных и художественных произведений, чуждому всяких условностей, почти безошибочной прозорливости он мог бы стать одним из первых критиков своего времени — будущее покажет, что он был единственным, — но карьера нисколько его не волновала. Вхожий в интеллектуальные круги, он без особого труда блистал бы там. Два года назад Фенеон основал «Ревю эндепандант», участвовал в издании журнала «Вог», который возник недавно, в апреле; но, чураясь внешний примет славы, он норовил уйти в тень, остаться незамеченным. В то время как все стремились, толкая друг друга, на авансцену, он, уединясь, кропотливо правил корректуры своих друзей поэтов. С периодическим изданиями Фенеон сотрудничал лишь от случая к случаю, с большой неохотой подписывал свои редкие статьи и вскоре стал ограничиваться одними инициалами (Ф. или Ф.Ф.), либо использовать незамысловатые псевдонимы (Тереза, Дениза), либо вообще обходиться без всякой подписи, отдавая предпочтение анонимности, безвестности. Им руководило одно желание — быть подальше от суеты.
Как только Фенеон вошёл в залы на улице Лаффит, он в отличие от «бычьей растерянности публики», как он называл её реакцию, мгновенно оценил историческое значение утверждающегося художественного направления. Сам факт его существования не вызвал у него удивления. Два года назад в бараках Тюильри его восхитила картина Сёра «Купание», и после этого он ждал её «логического продолжения»